В детстве, слушая истории про оборону Брестской крепости, я никогда не интересовался, почему Германия смогла неожиданно напасть на эту геройскую цитадель. Без объявления войны, под покровом ночи — это все очевидно. Но как технически возможно пересечь границу страны, с которой не граничишь? Этот вопрос в детской голове не возникал: не только историю, но и географию я знал нетвердо.

То, что между Германией и Россией расположена Польша, как-то забывали, а это важная подробность — в том числе для истории Брестской крепости. Эту крепость немцы брали два раза подряд — первый раз в 39-м году, второй раз в 41-м. В 39-м году крепость была еще польская, находилась на территории Польши, и забрал у поляков крепость генерал Гудериан, тот же самый Хайнц Гудериан, который полутора годами позже на тех же самых танках прошел в том же самом направлении и взял советский город Минск. А в 39-м немецкие танкисты брали польскую Брестскую крепость, а взяв, спустя всего неделю оставили ее в подарок доблестной советской армии. В ту пору гитлеровцы и красноармейцы воевали плечом к плечу против «польских бандитов» (если использовать определение Жданова), и немцы охотно поделились с союзниками крепостью. 17 сентября советские войска вступили на территорию Польши, вскоре и Брестская крепость пала, начальник гарнизона, полковник Плисовский, подписал капитуляцию. Польские трупы вынесли прочь, кровь замыли, основное здание, попорченное бомбардировкой, залатали, и советские части (29-я бронетанковая бригада) дислоцировались в отвоеванной твердыне. 22 сентября был проведен совместный парад победителей — гитлеровского вермахта и Красной армии, генерал Гудериан сфотографировался на фоне Брестской крепости с генералом бронетанковых войск Кривошеиным. Управились, надо сказать, довольно быстро: 2 сентября начали штурм крепости, к 17-му — захватили, а уже 28 сентября территориальный раздел Польши был закреплен между гитлеровской Германией и Советским Союзом.

Фото: ИТАР-ТАСС. Председатель Совета Народных Комиссаров СССР и нарком иностранных дел СССР Вячеслав Молотов подписывает советско-германский пакт о ненападении.

Все это сделалось возможным после подписания секретного пакта Молотова — Риббентропа 23 августа 1939 года. Сталин сформулировал необходимость этого союза так: «Если мы заключим договор о взаимопомощи с Францией и Великобританией, Германия откажется от Польши и станет искать "модус вивенди" с западными державами. Война будет предотвращена, но в дальнейшем события могут иметь опасный характер для СССР. Если мы примем предложение Германии о заключении с ней пакта о ненападении, то в дальнейшем она, конечно, нападет на Польшу, и вмешательство Англии и Франции станет неизбежным. Западная Европа будет подвергнута значительным волнениям и беспорядкам» — так сказал российский вождь 19 августа 1939 года, и надежды Черчилля («мы надеемся, что без дальнейших проволочек будет заключен полный и прочный союз с Россией» — из речи 28 июня 1939-го) рассыпались в прах: Россия выбрала иного союзника — гитлеровскую Германию.

Советские лидеры во время военного парада на Красной площади.

Сорок первый год был не за горами, скоро начнется Великая Отечественная, но пока еще они были союзниками — и союзникам предстояло много славных дел. Красная армия при поддержке НКВД еще должна была произвести массовые аресты польских армейских офицеров и высших полицейских чинов; еще предстояло вывезти десятки тысяч поляков в лагеря, зачистить территорию; впереди были массовые расстрелы в Катыни; еще предстояло членам Политбюро подмахнуть расстрельные документы, а бойцам Красной армии сгонять тысячи польских офицеров во рвы и бить по ним в упор из пулеметов. Еще предстояло Жданову заявить, что «войны с Польшей и Финляндией не являются оборонительными, мы вступили на путь наступательной политики», еще надо было посылать ультиматумы в Литву, Эстонию, Латвию; еще финскую кампанию надо было пройти. Еще Сталину предстояло поднимать тосты в Кремле за взятие Гитлером европейских городов, а его маршалам — чокаться бокалами. Период Второй мировой войны Россия прожила следующим образом: с 1939 по 1941 год состояла в союзе с Гитлером и вела захватнические войны, с 1941 по 1944 год вела освободительную войну против Гитлера, а с 1944 по 1945 год — вела наступательную войну и аннексии в Европе.

В сущности, политику Советского Союза в 1939 году можно расценить как естественные действия державы по восстановлению былых границ. Например, Гитлер именно так обосновывал присоединение Мемельского края и Рейнских земель к Германии. То, что было отдано под нажимом, требовалось вернуть — вот и Россия возвращала себе украденное мирным договором 1921 года, возвращала то, что наживали цари в течение столетий. И Литва, и Латвия, и Эстония, и Бессарабия, и Северная Буковина, и Финляндия — это все наше, русское. Неужели зря Александр Васильевич Суворов, граф Рымникский, подавил польское восстание и вырезал Варшаву в 1794 году? «Каждый шаг на улице был покрыт побитыми, площади были устланы телами», — писал славный фельдмаршал, который, к слову сказать, никогда и не вел оборонительных войн — только захватнические. Так неужели напрасно Суворов рубил польских вольнолюбцев?

Правда, революционная Россия могла бы отнестись к вольнолюбцам иначе, нежели Россия царская. Но к 1939 году революционный пафос из России выветрился — воцарилась привычная российская державность.

Интернациональную солидарность трудящихся выслали из страны прочь — вместе с Троцким и его идеей «мировой революции», идея отныне была опять национальная: укрепить вертикаль власти и расширить пределы Отечества. «О чем шумите вы, народные витии?» — обратился некогда Пушкин к «клеветникам России», осуждавшим польскую политику. И, руководствуясь теми же соображениями, обращались к клеветникам России Сталин со Ждановым; так же точно обращались к клеветникам Германии и Гитлер с Риббентропом. Мемель, Рейнские земли, Данциг — это же все исконно немецкое. «Германские ль ручьи сольются в прусском море, оно ль иссякнет — вот вопрос?» — вопрошал Адольф вслед за Александром Сергеевичем. И Сталин задавался тем же вопросом. Логика этого державного вопроса перевесила социалистические идеи века, соображения о солидарности трудящихся, концепции антифашистских блоков.

С Польшей у России были старые счеты, и совсем еще недавно, в 20-м году, маршал Тухачевский ходил походом на маршала Пилсудского и был бит. Логично было в 39-м продолжить «старый спор славян между собою» и решить наконец этот спор.

Мне не хочется, чтобы в моих словах звучало излишнее морализаторство, морали здесь в принципе нет: это хроника войны, а война не бывает гуманной. Это просто такая история: пошел один солдат убивать другого солдата. В нравах польских офицеров и красных командиров, вообще говоря, было много общего: и буденовцы, и польские кавалеристы устраивали еврейские погромы по тем территориям, по каким гуляла война, и погромы запомнились свирепостью. Действовали похоже, разве что красноармейцы били евреев размашисто, а аккуратные паны издевались старательно: раздевали жидов донага, заставляли совокупляться со скотиной, мочились в лицо перед тем, как разрубить голову. Я иногда себе это представляю, когда думаю о безвинно павших в Катыни польских воинах. Это была война, и если один человек с ружьем убивает другого человека с ружьем, тут мало что можно сказать, но вот убийство гражданского населения все-таки проходит по несколько другому ведомству, нежели столкновения регулярных армейских частей. Вторая мировая война в этом отношении особенная: поляки убивали евреев, русские — поляков, немцы — и тех, и других, и третьих с особым усердием, программно.

В планомерном изведении мирного населения сказалась особенность демократической войны — это такая война, в которой население считается как бы принимающим участие в бойне. Так не было прежде — и вдруг стало. Знаменательно, что Первая мировая война плавно перетекла во Вторую мировую, и даже солдаты остались теми же самыми, и сапоги поменять сумели далеко не все, и военачальники были те же самые (Гудериан, например) — разница состояла лишь в том, что вместо монархической войны, где дерутся регулярные войска по указу высшей власти, народы получили войну демократическую, на которую их послали выбранные ими самими вожди. Отныне люди умирали не по прихоти монарха, а якобы по собственному желанию, и умирать им было значительно приятнее.

Некогда Ленин сделал все, чтобы перевести империалистическую Первую мировую в гражданскую войну («превратим войну империалистическую в войну гражданскую»). Тогда национальной капиталистической идее повсеместно была противопоставлена интернациональная социалистическая идея: войну народов превратили в революцию угнетенных против угнетателей — и призрак коммунизма, бродящий по Европе, едва не обрел плоть и кровь. Но не обрел все-таки, помаячил — да и растаял в воздухе. Закричал петух — и Муссолини (начинавший как марксист), и немецкие социалисты (Эберт и прочие), и российские коммунисты стремительно повернули к национальному изданию своих социалистических концепций. Подобно тому, как нынче идея так называемой «суверенной демократии» посещает державные мозги, так и идея «суверенного социализма» стала рабочей идеей в Европе тридцатых годов. Итальянцы, немцы, русские — все те, кто еще недавно бредил Интернационалом трудящихся, — все вдруг заговорили о национальном характере своих исканий, и практический национал-социализм легко подменил коммунистическую утопию. С того момента, как Сталин произнес историческую фразу «не исключена возможность, что именно Россия...», с того момента, как возникло учение о «построении социализма в одной, отдельно взятой стране», и определился поворот революционной России от собственно социализма к национал-социализму. Муссолини влиял на Гитлера, Ленин влиял на Муссолини, Сталин с Гитлером влияли друг на друга — но фактически произошло то, что к национал-социализму все повернулись одновременно, а идея интернационального социализма почила в бозе.

Здесь уместно вспомнить историков, описывающих коварство Сталина, подтолкнувшего Гитлера к войне против буржуазии (см. В. Суворов «Ледокол», Э. Нольте «Европейская гражданская война»). Эти историки исходят из того, что коммунизм в ХХ веке еще страшнее, чем нацизм, и коммунизм готовил свой приход по трупам фашистов и капиталистов, ослабляя Германию, Францию и Англию. Но штука в том, что к тому времени, как Гитлер пришел к власти в Веймарской республике, никакой марксистской, коммунистической идеологии в мире уже не было. В России на тот момент властью использовалась идеология национал-социалистическая, и риторика была столь же откровенной, как и в Третьем рейхе. Сталин расстреливал коммунистических лидеров (как ленинского Политбюро, так и Интернационала) ровно по той же причине, по какой немецкий национал-социализм избавлялся от Либкнехта, Люксембург, Тельмана. Переход социализма в фашизм нуждался в чистке кадров — вот кадры и чистили. И когда сталинские войска входили в Восточную Европу, они несли освобожденным народам все ту же идею национал-социализма, от которой (в гитлеровском изводе) их избавили.

Фото: AFP/EastNews. Адольф Гитлер принимает парад в Берлине.

Некогда, анализируя природу фашизма, Ортега-и-Гассет сказал о «вертикальном вторжении варварства», и фразу эту полюбили либералы: Европе выдали индульгенцию — скандал в благородном семействе произошел совершенно случайно. На деле же вторжение фашизма в тело Европы было подготовлено историей и случилось повсеместно. Сходные идеи возникли в Румынии, в Бельгии, в Дании, в Норвегии, в Германии, в Италии, в Испании, в Болгарии, в Греции. Дегрель, Кодряну, Квислинг — они не сговариваясь пришли к той же самой доктрине. Да и в Британии подобные идеи были популярны — причем не только у Освальда Мосли — и задолго до войны. Не внезапно сошедшее на западный мир безумие, совсем даже нет — то было разумное развитие европейского сознания, состояние, которое Ницше называл «воля к власти». То была закономерная реакция на социалистические и коммунистические прожекты — здоровая практика победила абсолютно везде. В конце концов, фашизм есть инвариант демократии — этот строй демонстрирует волю народа. Десятки тысяч граждан покоренных стран добровольно вступали в легионы СС, формируя эстонские, латвийские, албанские, хорватские, белорусские, украинские, болгарские, чешские легионы. Мораль и идеология фашизма пестовалась европейской мыслью много десятилетий — и отнюдь не Штрассер с Гитлером, не Риббентроп с Гессом первыми сформулировали ее основные положения. То были британцы (во главе с Хьюстоном Чемберленом и Карлейлем), французы (Мореас), то были русские мыслители, отнюдь не чуждые национальной проблематики.

Надо ли удивляться, что интернациональная идея коммунизма прожила в мире столь недолго? Мелькнула — и нет ее, не прижилась. Написаны десятки антиутопий, изданы тысячи разоблачений, но это не имеет к коммунизму ровно никакого отношения. Пол Пот и Чаушеску, Ким Чен Ир и Андропов — какой же это социализм, какой коммунизм? Положив конец Первой мировой, социалистическая утопия стремительно мимикрировала в фашистскую идею повсеместно, и уже во время Второй мировой на ристалище бились схожие фашистские идеологии, а в дальнейшем социалистические лидеры пропагандировали национал-социализм беззастенчиво.

Фото: ИТАР-ТАСС. Бойцы народной милиции провинции Фу Тхо.

Поразительным образом, об Интернационале уже никто никогда не вспоминал, как не было такого намерения. Простились с этой утопией навсегда, и руководители соцстран в дальнейшем надсадно выясняли отношения и доказывали друг другу, что именно их социализм и есть настоящий. И концепция Мао, и югославский вариант, и фантазии еврокоммунистов — все это варианты национального социализма, как ни дико такое произнести сегодня. В этом смысле победа над фашизмом (то есть над национальной скрепой коллектива) оказалась внутри социалистической истории невозможна.

Произошла весьма примечательная идеологическая рокировка: если в начале века с идеологией национального капитализма боролся интернациональный социализм, то с социализмом национальным (то есть с фашизмом, нацизмом, советизмом) стал бороться капитализм, вооруженный интернациональной концепцией. Социализм и капитализм словно бы поменялись оружием, дуэлянты обменялись рапирами, как Гамлет с Лаэртом. И этот парадоксальный обмен интернациональной концепцией очень важен для понимания истории ХХ века.

Интернационала рабочих не сложилось: его предали сами социалисты — но Интернационал рантье и биржевых маклеров существует. Интернациональная идея имеет все основания казаться гуманистической, интернациональный капитализм, подменивший собой гуманизм, оказался тем влиятельным оппонентом нацизму и советизму, который и победил (как будто) в долгой европейской гражданской войне. Была ли победа над нацизмом окончательной и вполне ли интернациональный капитализм гуманен — ответ на этот вопрос хорошо бы поискать в Индокитае и в Конго, в Корее и в Алжире, в Индонезии и в Афганистане. Фашистский тип сознания неистребим, более того — он легко усваивается победителями. Капиталистические гуманисты пролили крови немерено, немедленно после победы над варварами принялись наводить порядок в мире, и, если пенять немцам Освенцим, а русским — Магадан, то отчего бы не помнить Сонгми и Калимантан? Интернациональный капитализм сыграл роль субститута гуманизма в прошлом веке — и сыграл эту роль паршиво. Гитлеровскую Германию английские бомбардировки едва не стерли с лица земли, но концепция фашизма бессмертна, эта победительная доктрина возрождается вновь и вновь. Не хочется это писать, но фашизм есть самая живучая и властная идея ХХ века, она передается от народа к народу, от культуры к культуре, фаустовский дух гуляет по планете, и призраку коммунизма за ним не угнаться.

Прежде чем излагать ваши мысли, настоятельно рекомендуем ознакомиться с правилами комментирования на сайте, во избежание удаления ваших записей модератором.