Free Speech / Свобода Слова. Александра Свиридова. Удар наотмашь. Что следует иметь в виду, когда читаешь Варлама Шаламова.

На прилавках книжных магазинов появилась книга Варлама Шаламова.
Я смею предложить читателю помощь в подготовке к чтению, поскольку познакомилась с литературным наследием писателя задолго до того, как его начали издавать в России, точнее – в СССР. Хочу предупредить, что читателя ждет удар, и к этому удару полезно быть готовым. Анализировать творчество В.Шаламова я не берусь, так как он видел и описал то, чего не видел никто. У каждого читателя будет свой Шаламов. Способность открыть для себя Шаламова, зависит от двух вещей: общего культурного багажа читателя и внутренней способности впускать в себя чужую боль. Потому – нет такого писателя – Шаламова, одинакового для всех. Скажи мне, что ты увидел в Шаламове, и я тебе скажу, кто ты. Литературный опыт Шаламова – явление того же порядка, что опыт Данте Алигьери, а анализировать творчество богов – богохульство. Шаламововедение формируется, но напоминает оно выступления лилипутов на похоронах Гулливера. Я готова подсказать, что следует иметь в виду, приступая к чтению Шаламова.

Первое и главное: все, что открывается взору читателя – это правда.

Проза Шаламова глубоко реалистична и является документом, на чем он настаивал, талантливо и глубоко анализируя собственный творческий метод. Мир, воссозданный Шаламовым на бумаге, существовал в реальности. Его мало кто видел. Из тех, кто видел, - мало, кто выжил. Из тех, кто выжил – мало, кто описал. Из тех, кто описал – ни одному не удалось достичь тех творческих вершин, на которые бесстрашно поднялся дух Шаламова. Это мир с определенной системой координат, где смещены абсолютно все представления о добре и зле, морали и аморальности, человеке и звере. Мир советского концентрационного лагеря, взятый в определенный исторический период в определенном месте – двадцать лет Колымы – с тридцатых годов до начала пятидесятых. Эпоха развитого социализма. Шаламов свидетельствует о преступности внутрилагерного режима с одной стороны, а с другой делится более страшным открытием, что лагерь мироподобен.
«Лагерь — не противопоставление ада раю, а слепок нашей жизни и ничем другим быть не может...»
Так лагерь оказывается воплощенным и материализованным «светлым будущим», которое построили те, кто захватил власть в 1917 году.

Второе, что полезно иметь в виду – биография В.Шаламова.
Чтобы понять стойкость автора и его центрального героя, который под разными именами всегда прячет самого Шаламова, важно знать, что он родился в начале двадцатого века в Вологде в семье потомственного священника. Отец Тихон Шаламов вернулся в Россию из Америки, где обращал в православие алеутов Аляски. Это знание позволит понять, из какой прочной системы координат, с каким органичным кодексом чести попал в советскую тюрьму молодой Шаламов.

Важно понимать, что священник-отец был не ортодоксом, а потому в семье царила атмосфера определенной вольности в отношениях с Богом. Например, иконой отцу служила картина Рубенса, которую отец освятил сам. Полезно знать, что в семье были еще любимый старший брат и сестра, тонкий знаток и ценитель поэзии – мама. Был огромный собор в провинциальной Вологде, где служил отец, и жизнь прошла при соборе, где они и жили. Октябрьская революция отменила Бога, поставив на его место Вождя, ограбила церковь, разрушила мир и быт семьи, объявила священника и членов его семьи вне закона. Гражданская война убила старшего брата. Юному Шаламову было отказано в праве на образование. Только после смерти Ленина он отправился в Москву в надежде поступить в Университет. Слепой отец, выплакавший глаза у гроба старшего сына, молился на коленях всю ночь, выпрашивая у Бога милости дать сыну возможность поступить. Бог дал – Шаламова зачислили в Университет. Но очень вскоре арестовали - за распространение завещания Ленина…

Далее – первый арест и срок, освобождение, новый арест в тридцатые годы, Колыма, освобождение после смерти Сталина в пятидесятые, возвращение в Москву, и каторжная работа писателя. Шаламов взвалил на себя груз выполнить долг перед безвинно убиенными на его глазах, воскресить их из небытия, поставить им памятник. «На свете нет ничего более низкого, чем намерение забыть эти преступления» - записал Шаламов.

Вторая задача - напомнить убийцам, что он ничего не простил.
«Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам, чью гнусную науку я до конца постиг. Я вражескою кровью свои омою руки, когда на станет этот благословенный миг», - написал он в стихотворении «Славянская клятва».
До чего надо было довести сына священника, чтобы родились такие строки?..

«Я вырабатывал формулу активной защиты своего существования на горестной этой земле... Жить, выжить — вот задача. И не сорваться. Лагерь — это дно жизни. Преступный мир это не дно дна. Это совсем, совсем другое, нечеловеческое... На Колыме нет свободы... Правило из моего опыта такое: сначала надо возвратить пощечины и только во вторую очередь — подаяния. Помнить зло раньше добра. Помнить все хорошее — сто лет, а все плохое — двести. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов XIX и XX веков».

Следует знать, что и на свободе Варламу Шаламову не удалось умереть своей смертью - в кругу семьи в своей постели. Жена отказалась от него, дочь вышла замуж за человека из системы управления лагерей, внуков он никогда не увидел. Он - одинокий полуслепой, полуглухой старик в Московской коммунальной квартире, где соседям по очереди надлежало убирать общий коридор и уборную, при не очень ясных обстоятельствах, попал в дом престарелых. Оттуда в январе 1982-го года его насильно, объявив сумасшедшим, перевезли в психдиспансер. Голого, в промерзшем «воронке», насильно привязав к стулу… Через двое суток он скончался от пневмонии. Его чудом разыскали в последнюю минуту друзья, и тем спасли от погребения в братской могиле…

Я позволяю себе называть его кончину убийством, так как советская власть знала, что она делает, когда привязывала его к стулу и катала голого по январской Москве. Так же власть знала, с кем она проделывает это: я встречалась с Директором дома престарелых, и он рассказал мне, что его раздражали зарубежные гости, которые посещали Шаламова. В то время во Франции Шаламов был удостоен высокой литературной награды и многие зарубежные корреспонденты мечтали увидеть его – Данте 20-го века.

- Я сам лично позвонил в КГБ и попросил оградить меня от их посещений, - сказал мне Директор.

Это знание позволит увидеть, что при всей трагичности судеб русских писателей – от убитых на дуэли Пушкина, Лермонтова, до самоубийц Есенина, Маяковского, Цветаевой, - трудно в русской литературе найти судьбу страшнее шаламовской.

Третье, не маловажное – историческое время.
Читателю следует помнить, что тексты, которые он держит в руках, написаны в обозримом прошлом - после Второй мировой войны, после смерти Сталина. Следует видеть текст Шаламова в контексте исторической реальности, а не на дистанции, на которой, находятся герои Шекспира. Полезно приблизить текст как можно ближе к себе, напомнить себе, что Вторая мировая – это война, в которой участвовали твои деды. Тогда герой рассказа Шаламова - молоденький лейтенант-победитель, который взял Берлин, освободил Европу от фашизма, и попал в лагерь на Колыме за пустяковую провинность, становится узнаваемым – одним их тех, кого сегодня можно встретить на улице. Тогда описание его, поедающим трупы в лагерном морге пронзит острее. Следует осознать, что перед тобой – герой войны, отрезающий от трупа куски – «не самые жирные», как он скажет в свое оправдание. Следует напомнить себе, что те, кто довел его до такого состояния – начальники и охранники лагерей, - на войне не были. После этого задаться вопросом, зачем строителям коммунизма нужно было довести молодого героя-фронтовика до такого состояния. И снова вернуться к тексту Шаламова: «Но есть вещи и пострашнее, чем обедать человеческим трупом. И о них не следует знать»…
Попробуйте сами придумать, что это за вещи…

Поляризованность мира, в котором обитают герои Шаламова, внятная и прозрачная. Связь между антиподами, открытая автору, - это короткий яркий разряд молнии. «Враги народа» - это полюс Шаламова, у которого статья КРТД – за контрреволюционную троцкистскую деятельность и – «друзья народа» - охранники и уголовники, выходцы из «народа», яркие его представители.

Именно они после смерти Сталина весной 1953-го будут реабилитированы первыми. Они взойдут на корабль, плывущий через всю страну с Колымы – на Большую Землю. С ними вместе займут оставшиеся свободные места «фраера» - интеллигенты, «враги народа», ученые-генетики, биологи, другие. Шаламов сохранит многие имена. И «друзья народа» - уголовники убьют интеллигентов, сварят в паровом котле и съедят. Оставив капитана или лоцмана, который будет вести корабль.

Не вредно осознать, что эти уголовники-людоеды доплыли, сытыми сошли с корабля, разошлись по стране и осеменив большое количество одиноких после войны женщин, стали отцами многих детей. Всмотритесь в лица нынешних активных строителей новой России. Это дети каннибалов. Дети друзей народа, дети народа. Того самого, который превозносила вся русская литература 19-го века.

Шаламов одним из первых предъявил весомые доказательства, что народ – мразь.
«И пусть мне не поют о народе, - оппонирует он Толстому и Достоевскому. – Народ – если такое понятие существует, - в неоплатном долгу перед русской интеллигенцией, русским священством».

Это первый случай в русской литературе 20-го века, когда писатель дает адекватную оценку своему народу. До Шаламова лишился иллюзий на счет русского народа только аристократ и барин из века 19-го Иван Бунин. Он наблюдал народ в «окаянные дни» октября 1917-го, он запомнил пьяного хама и описал его уже в эмиграции.

Сам того не ведая, предтеча Бунин невольно спас Шаламову жизнь. Он был первым русским писателем, удостоенным Нобелевской премии по литературе. Весть об этом достигла уха Шаламова на Колыме. И Шаламов одобрил решение Нобелевского комитета - назвал Бунина великим писателем. На него донесли – кто-то из народа, ни строки Бунина не читавший. Шаламову дали новый срок – 10 лет! НО – заменили статью: из троцкиста – инфернального врага коммунистов, он стал «антисоветчиком».

Следует отметить необычную авторскую позицию Шаламова.
Откуда, с какой точки смотрит Рассказчик, описывая плацдарм, где развиваются события? Писатель Шаламов не соглядатай, – он всегда внутри круга людей, которые пьют-едят-валят лес, умирают и оживают, в его тощее тело входит носок сапога конвоира. Рассказчик никогда не говорит с читателем на его – читателя – языке. Он говорит на своем, о своем, и выступает в образе не писателя, а заключенного. Голодного, изможденного, страдающего, колеблющегося на границе жизни и смерти. Но заключенный Шаламова не уголовник, потому и речь его не имеет даже легкого налета тюремного сленга. Он образованный, интеллигентный человек в нечеловеческих условиях. Именно туда – в зону, в барак, на лесоповал, уводит читателя зэка Шаламов. И это серьезная трудность, с которой предстоит столкнуться читателю, когда его силой втаскивают в барак, на нары. И оставляя ему возможность быть созерцателем, лишают права на выход из круга. Сиди пока, и когда до тебя черед дойдет – неизвестно… Но дойдет, не сомневайся. Следующим можешь быть ты…

Потому так страшно слышать слова Шаламова о том, что «Любой расстрел тридцать седьмого может быть повторен». Живые люди так не пишут. Живым свойственно надеяться. Шаламов лишает надежды даже читателя.

Такое глубокое погружение вовнутрь среды обитания литературных героев требуется Шаламову для того, чтобы потом поднять наверх, с Колымы, из ада посвященного читателя. Эпоха писателя-туриста Шаламовым закончена навсегда и для всех. Закончена традиция Орфической литературы. Шаламов внятно объясняет, что он – не Орфей, спустившийся в ад, а Плутон, поднявшийся из Ада. Таких свидетельских показаний русская и мировая литература не видела до Шаламова. Язык его предельно ясен, вычурности отсутствуют, пейзажей, портретов, красот – нет. Есть ад, в котором ты жив. Это большая странность для сына священника: православие обещало ад и рай после жизни, после смерти…

НО – всякий раз, употребляя слово «ад», которое возникает при чтении прозы, следует помнить, что сравнение Колымы и Ада некорректно: Колыма – это рукотворный мир, построенный одними людьми для других на земле, а ад – подземная обитель, устроенная Богом.

Философ Михаил Геллер писал в предисловии к первому изданию Шаламова за границей: «Подземный мир, о котором рассказывает В. Шаламов, ассоциируется с адом. Да и сам Шаламов пишет: «Возвращался из ада» («Поезд»). Ибо кажется, что страшнее ада ничего быть не может. Колыма не была адом. Во всяком случае не была адом в его религиозном значении, в том смысле, какой дала ему литература. В аду наказывают грешников, в аду мучаются виновные. Ад - торжество справедливости. Колыма - торжество абсолютного зла… Она была советским предприятием, заводом, который давал стране золото, уголь, олово, уран, питая землю трупами. …Колыма — близнец гитлеровских лагерей смерти. Но и от них она отличается. Убиваемый гитлеровцами знал, что он умирает потому, что был противником нацистского режима, или евреем, или русским военнопленным. Тот, кто умирал в колымских - и во всех других советских - лагерях, умирал недоумевая. И отбывал срок — недоумевая».

Если Колыма и Ад, то особый: без Бога, без грешников, построенный живыми для живых. Но не ад Колымы является предметом исследования Шаламова, а живой человек в аду. Шаламов свидетельствует собственным страшным опытом, что неискаженный человек в искаженном мире способен не только выжить, выстоять, но и сохранить верность себе. Он открывает лагерь, как еще одну среду обитания человека. Так до начала освоения космоса, жил человек на земле и на море, а после Гагарина стал жить еще и в воздухе.
«Я пишу о лагере не больше, чем Экзюпери о небе или Мелвилл о море. Мои рассказы — это, в сущности, советы человеку, как держать себя в толпе… Не только левее левых, но и подлиннее подлинных. Чтобы кровь была настоящей, безымянной», - отмечает Шаламов в записных книжках.

Напомню, что никто из создателей советского ГУЛАГа никогда не покаялся в содеянном, не расследовал преступления, совершенные советской властью против собственного народа, не запретил партию, построившую ГУЛАг. Проза Шаламова – достаточное основание для обвинительного заключения. В Нюренберге хватило свидетельств пожиже для того, чтобы повесить лидеров нацисткой партии.

Приведу свидетельство, близкое мне в оценке творчества Варлама Шаламова. Это Лев Тимофеев, философ, писатель, отсидевший в конце двадцатого века свой срок, вспоминал, как открыл для себя Шаламова.

«Говорить о прозе Варлама Шаламова — значит говорить о художественном и философском смысле небытия. О смерти как о композиционной основе произведения. Об эстетике распада, разложения, разъятия... Казалось бы, что нового: и прежде, до Шаламова, смерть, её угроза, ожидание и приближение часто бывали главной двигательной силой сюжета, а сам факт смерти служил развязкой... Но в «Колымских рассказах» — иначе. Никаких угроз, никакого ожидания! Здесь смерть, небытие и есть тот художественный мир, в котором привычно разворачивается сюжет. Факт же смерти предшествует началу сюжета. Грань между жизнью и смертью навсегда пройдена персонажами ещё до того момента, когда мы раскрыли книгу и, раскрыв, тем самым запустили часы, отсчитывающие художественное время. Самоё художественное время здесь — время небытия, и эта особенность едва ли не главная в писательской манере Шаламова... Но тут сразу усомнимся: вправе ли мы разбираться именно в художественной манере писателя, чьи сочинения читаются ныне прежде всего как исторический документ? Нет ли в этом кощунственного равнодушия к реальным судьбам реальных людей? А о реальности судеб и ситуаций, о документальной подоплёке «Колымских рассказов» Шаламов говорил неоднократно. Да и не сказал бы — документальная основа и так очевидна. Так не надо ли прежде всего напомнить о страданиях узников сталинских лагерей, о преступлениях палачей, иные из них ещё, поди, живы, — и жертвы взывают к отмщенью... Мы же к шаламовским текстам — с анализом, собираемся толковать о творческой манере, о художественных открытиях. И, скажем сразу, не только об открытиях, но и о некоторых эстетических и нравственных проблемах литературы... Именно на этом, шаламовском, лагерном, ещё кровоточащем материале — имеем ли право? Можно ли анализировать братскую могилу?»