В России существует испуг перед рядом слов и понятий. Одно из них – «революция». Причина понятна – наследие советской эпохи, память о миллионах жертв гражданской войны и сталинских репрессий, а более интеллигентные знают о кровавых последствиях революции французской, о предостережении позднего Пушкина и о том, что революция пожирает своих детей. Но, конечно, ненависть к Октябрю, с разгулом разухабистой матросни и прочего плебса – сильнее. И память о последствиях нашей очередной бессмысленной и беспощадной – о приходе к власти быдла, что на самом деле чувствуется до сих пор. Того же слоя люди у власти и сегодня, они топят своих оппонентов в сортире, учат жен противников варить щи и жевать сопли. И не хотят никому отдавать штурвал, хотя на их стороне давно нет исторической правоты. И просто так, конечно, никуда не уйдут.

Однако революции в этом мире происходят непрерывно. Была и есть сексуальная революция, во многом благосклонно принятая в наших палестинах, эротическими фильмами полна в вечерние часы сетка вещания большинства телеканалов, что не отменяет поддерживаемой властью гомофобии. Была и есть революция технологическая – большинство с удовольствием пользуется компьютерами, интернетом и мобильными телефонами. За прошедший век практически по всему миру прокатилась социальная революция, обеспечившая переход от монархического принципа правления к республиканскому. Россия по ряду причин застряла где-то в середине. На словах у нас все в порядке, власть принадлежит народу с Октября 1917-го, на самом деле власть была и есть тоталитарная и авторитарная, правит не народ, который заставляют голосовать за власть страхом и уловками, а люди, оказавшиеся у власти, так как хорошо поняли и применили на практике правила игры в тоталитарном, а сегодня – авторитарном обществе. В основе этих правил лежит принцип обмена лицемерия на реальные материальные блага и возможность быть над законом.

Однако сказать, что революция слов, имевшая место при большевиках, прошла совсем даром – нельзя. То, что на словах произошло в СССР, оказало существенное влияние на состояние дел во всем мире, переход от монархии к республике, существенные социальные гарантии большинству населения, эмансипация женщин – все это имеет корни в том, что было у нас после Октября 17-го. Пьер Бурдье утверждает, что любая революция начинается с символической фазы, и только когда символическая революция происходит и утверждается в умах наиболее продвинутых и интеллектуально мобильных социальных групп, происходит революция реальная, меняющая не только отношение к понятиям и явлениям, но сами понятия и явления.

То, что произошло в России в декабре, это без сомнения символическая революция. Одним из ее проявлений стали митинги на Болотной и Сахарова, но это именно проявления, а суть состоит в том, что наиболее активные в интеллектуальном отношении социальные группы с отчетливостью ощутили, что путинский режим – есть архаика, что монархический способ правления а-ля Куба или Северная Корея, позволяющий над законом существовать целой социальной прослойке – есть проявление прошлого, точнее, даже позапрошлого века. Что Россия созрела для республиканского народовластия, а путинская имперская автократия осталась в далеком прошлом. Все произошло не так быстро, как кажется. На символическую революцию в течение последнего десятилетия работали несколько сотен активных критиков режима, создавших теоретическую базу, а также поддерживавших в боеспособном состоянии механизм протеста в виде акций по 31 числам. Так что якобы внезапно случившееся после выборов 4 декабря прозрение было вполне эволюционным по подходам и революционным по последним проявлениям. Эти проявления заключаются в совершенно революционном осознании того, что путинский режим рухнул, он уже уничтожен, он существует только по инерции, которая неизбежным образом разрушит его в оф-лайне, как уже разрушила в он-лайне.

И здесь совершенно неважно, что в реальности на стороне путинского режима войска, мало легитимные институты в виде продажных судов и с огромными нарушениями выбранный парламент, правоохранительные органы и вездесущее ФСБ. Это все декорации, игрушечное войско, опереточная полиция, обреченные однажды развалиться, как карточный домик, от одного прикосновения. И здесь я совершенно не согласен с мнением множества уважаемых коллег, которые считают, что надо обязательно идти на переговоры с властью, так как она пока обладает большим запасом легитимности. «Не верь, не бойся, не проси». Сами придут и сами предложат. От проснувшегося гражданского общества при переходе от символической революции к реальной не требуется ничего, кроме как поддерживать огонь на плите. Митингов и демонстраций, закрепляемых жесткими резолюциями – вполне достаточно. Любые переговоры только поддерживают режим, отдаляя момент его окончательного падения. Режим сам пойдет на поводу у неизбежной инерции, он сам первым рассыплется либо применит силу, чем только подорвет окончательно свою легитимность. Или то, что Николай Розов называет общеправовой легитимностью.

Надо быть только последовательным и решительным. Мы уже проиграли однажды, во время революции конца 1980-х-начала 1990-х годов, названной впоследствии слабым словом «перестройка». Мы не довели дело до конца и позволили остаться у власти лицемерному советскому чиновничеству, сделавшему вид, что оно мгновенно перекрасилось, перестроилось, перешло на сторону народа. Один мой проницательный приятель, обыкновенный университетский профессор, с которым мы пару лет назад обсуждали причины того, что Россия оказалась неспособна сбросить постсоветский авторитарный режим, справедливо указал мне на нашу общую вину. «Понимаете, – сказал он, – мы, в том числе, конкретно мы с вами, были слишком миролюбивы и нерешительны. Мы во время митингов по поводу путча ГКЧП слишком быстро обрадовались, слишком отчетливо были настроены на то, чтобы побыстрее все завершить и поехать домой праздновать. Да, за нами была победа. Но ее необходимо было воплотить в жизнь. Именно тогда, 21 августа, надо было не радоваться поражению ГКЧП, а идти брать штурмом здания КГБ и обкомов партии, захватывать их бумаги, потрошить архивы, обнародовать списки стукачей, привлекать к ответственности чекистскую сволоту и не бояться красноречивых жестов. Бумаги, мебель и прочее из окон Лубянки и Литейного, вместе окнами и рамами, – это должно было стать знаком невозврата в прошлое и перехода к новой свободной жизни».

Это и есть мирная революция. Мирная – не означает осторожная и непоследовательная. Мы серьезно проиграли однажды, не доведя дело до конца. Это не должно повториться. Символически путинский режим уже пал. Он пал 10 декабря 2011-го, но будет цепляться за жизнь до последнего. Он еще не раз покажет зубы. Но как еще можно назвать способ смены общественно-политического строя, когда страна и общество от феодализма переходят к демократии? Это обыкновенная революция. И ее, в основном, боятся только те, кто и олицетворяют собой власть, кто зависит от этой власти, кого эта власть пригрела и устроила на хлебное место. Их не так и мало, потому что вместе с ними их обслуга, в том числе интеллектуальная, которая больше всего и вопит: «Только не надо революций, мы это уже проходили, мы знаем, чем это кончается!» Но революция уже началась, и она была неизбежна, так как власть предержащие заврались, давно стали над законом, загнали в тупик страну, сделали так, что эволюционные изменения стали невозможны. А главное – олицетворяют собой прошлое. Путинский режим не реформируем. Он будет демонтирован и уже практически сломан.