Я подхожу к метро и застываю к неудовольствию вечно суетливых сограждан. Потому что на прозрачной двери — стикер. Известный плакат 42 года — «Воин Красной армии, спаси!» работы художника Корецкого. Женщина, прижимая к груди перепуганного сына, смотрит с ненавистью на невидимого врага. Самого врага на плакате нет, есть только винтовка. На ложе — свастика, на штыке — кровавое пятно.

Меня завораживает видение. Москва. Февраль 2013-го. Фашистская Германия давно раздавлена. Страны, раздавившей фашистскую Германию, тоже уже нет. Нет даже Красной армии. Снег, Москва, XXI век. Но плакатик-то свежий.

Нет, я, разумеется, в курсе про кургиняновский «Марш в защиту детей», намеченный на 2 марта. Про всю нелепость ситуации. Я уже видел в сети листовки с портретом Максима Кузьмина. Видел даже, как они за несколько часов мутировали: ранняя версия сообщала, что русский мальчик убит в приемной американской семье. Более свежая, что погиб.

Как будто это школярское исправление отменяет полную идиотичность самой затеи.

Меня колет догадка. А я, знаете ли, близорук. Наклоняюсь поближе, чтобы прочесть мелкое, красным. Как кровь на штыке. Рискую, между прочим, получить тяжелой стеклянной дверью по носу.

И точно. Плакат призывает прийти на марш 2 марта, чтобы спасти наших детей от американских убийц. Женщина с плаката смотрит теперь на бывшего союзника по антигитлеровской коалиции. Это он, невидимый, где-то там, за границами изображения и страны. Это в его руках винтовка со свастикой и окровавленным штыком.

Что-то щелкает внутри моей головы. Я проваливаюсь в плакат, он разворачивается в панораму. Знаете, была такая мода в позапрошлом веке — на длинных и узких полотнах изображать целые города. Такие почти бесконечные полосы, которые можно долго рассматривать.

Так и здесь, присмотревшись, можно увидеть много всего и сразу.

Несчастных бюджетников, которых в субботу начальство сгонит на Кропоткинскую, маршировать от храма Христа Спасителя — бездна ассоциаций, правда? — к Новопушкинскому скверу. Бюджетников, которые, по счастью, не особо активно исследуют политический сегмент социальных сетей. Потому что постоянные обитатели политического сегмента уже в субботу вечером, задыхаясь от чувства собственной важности, напишут про них — несчастных и подневольных, про их лица, про их улыбки, — тысячи глупых, ненужных, обидных и гнусных слов.

Впрочем, это не важно, что они в сетях политикой не очень интересуются. Им все это по телевизору обязательно расскажут.

Я вижу оратора, плюющегося желтой пеной. Он тоже найдет слова — ненужные, глупые, обидные и гнусные, — чтобы объяснить, что уцелевшего брата Максима, Кирилла Кузьмина, непременно надо вернуть на родину, к матери.

Вижу мать Кирилла Кузьмина, за очередной пьяный дебош угодившую в кутузку. Она пишет бумаги под диктовку каких-нибудь умных дядь. Она ведь уже поняла, что внезапно проснувшаяся в ней любовь к американскому сыну — ходовой товар, за который неплохо платят.

А вокруг — депутаты Госдумы, так называемый детский омбудсмен и разнообразные радетели за отчизну, кто на жаловании, кто по доброй воле. Вьются колючим февральским снегом. Скорее, серым. В городе снег серый.

И в центре — плакат работы художника Корецкого. Напоминание о самой страшной войне, которая с моей страной случалась. Плакат, который теперь прикрывает дыру в голове какого-то чиновника из администрации президента. Подумавшего, что неплохо бы еще раз сыграть в раскол нации. Накачавшего свежей пеной иссякшего было Кургиняна. Согнавшего мерзнуть в Новопушкинский всех этих безответных, лишенных выбора людей, у которых наверняка в выходной нашлись бы дела поважнее.

А где-то на окраине то ли картины, то ли империи танцует лезгинку Жерар Депардье, прописанный в столице Мордовии почетный удмурт. Без умения, но со старанием.

Как-то так по состоянию на данный момент выглядит Российская Федерация. А я в ней живу.