Его убили. Дважды. И оба раза в январе – 12 января 1937-го в дверь его московской квартиры постучали. Он открыл. Его арестовали, наскоро судили, и не пристрелили в подвале Лубянки или Бутырки, а отправили на медленную смерть – на Колыму. Двадцать лет в общей сложности провел великий страдалец Варлам Шаламов в страшных лагерях. Вышел, выжил, вернулся в Подмосковье, потом в Москву, снова к письменному столу, и еще двадцать лет писал о том, что увидел и пережил. На каждый год пытки – по году писательства. На каждый день – день.

А потом снова в январе в его дверь вошли. Уже без стука. Комната 244 в Доме престарелых у метро «Планерная» на окраине Москвы не запиралась. Его объявили психбольным, и из «Пансионата для ветеранов труда», как официально назывался его последний приют, числа 13-14-го января 1982 года перевезли в психушку. Голого. По морозу. Три дня он задыхался в агонии и 17-го января сердце его остановилось.

Страна и власть сделали все, что могли, для того, чтобы уничтожить его. Все, что было в арсенале средств, государство бросило на борьбу с этим рослым мужчиной с ярко синими глазами – армия и ее внутренние войска, охранявшие лагеря и тюрьмы, беззаконие закона, КГБ и отряды стукачей, и ничего у них не получилось. Он остался свободным, независимым, мятежным духом. И написал о них все, что знал, да так, что нет у них столько своей чёрной крови, чтобы смыть «поэта праведную кровь»... Всё, что удалось огромному неповоротливому государственному апперату – это уничтожить физически измученное старческое тело. С победой тебя, СССР.

Сколько бы раз я не слышала, что что-то сделано «системой», столько я стараюсь разглядеть за этим безликим словом лицо. В случае с Варламом Шаламовым мне удалось пройти дальше и глубже: я встречалась с лицом системы, снимала его, этого «друга народа», и хоть пленку украли из монтажной, и я полагаю, что знаю, кто, по прошествии двадцати лет я помню этого человека. Рука спотыкается писать «человек», но – увы – скудость языка не знает синонима для описания этих чудовищ. В.Шаламов описывал их, создавая образ. Откройте «Колымские рассказы», прочтите о вохрах, блатарях и «суках». Это был он – я знаю его фамилию. Он сидел за столом в кабинете директора «Дома ветеранов». И сложенные в замок его крепкие крестьянские руки с наколкой на каждом пальце притягивали так, что трудно было оторвать глаз...

В 1990 я взялась пройти трассу и восстановить, КАК система уничтожала писателя. Без Дантеса и Мартынова, без декораций Черной речки и Машука, без кибиток, крылаток, дуэльных пистолетов и секундантов. Исследовать, как выглядит пролетарский опрощенный вариант вечного на Руси убийства поэта.

Кто вывел Варлама Шаламова их его коммуналки в центре Москвы, где он мешал соседям, - до сего дня покрыто туманом. Хотя, известно, что это были две женщины. Якобы, из Союза писателей. Они привезли его в «Дом ветеранов». С медсестрой, которая приняла его, похожего на бомжа – грязного и заросшего, я тоже говорила. И эта пленка сохранилась. Милая женщина, кроткая и сострадательная, она невероятно смущалась, когда я спросила ее, было ли что-нибудь, свидетельствующее о том, что перед ней великий русский писатель, пока она мыла и «обрабатывала» его.

- Нет, что вы, об этом даже речи быть не могло! – с неподдельной искренностью сказала она. И добавила, что он «приборами не пользовался... и компот и суп пил из миски, не мог спать на белье – мял, комкал его... речь нарушена».

Это всё было правда, но не вся правда.

Его нашли друзья в этом страшном «Доме». И навещали до последнего дня.
И записали за ним еще книгу стихов... Его нашла еще слава – там же. Пен-клуб Франции присудил В.Шаламову в 1981 году премию за его прозу, и иностранные корреспонденты, расквартированые в Москве, ринулись на поиски героя. И нашли его в этом гадюшнике, пропахшем мочой и преисподней. Я была там, нюхала, когда снимала директора в наколках.

- Никакое КГБ за ним не следило, - с презрением сказал директор. – Кому он был нужен? Это я сам позвонил в КГБ и попросил, чтоб меня оградили от этих посетителей.

Главное, что не понравилось ему в визитерах – даже не то, что они выражали ему недовольство тем, в каких условиях содержится гений, а то, что они ВСЕ!!!! – были «лица еврейской национальности».

Если он еще жив – передаю ему мое глубочайшее сочувствие.
Действительно, странно, что ложа иностранной прессы в Москве не нашла других знатоков русского языка, кроме евреев. Прислали бы француза и, глядишь, пожил бы еще Шаламов какое-то время. Но урка устал. КГБ пришло ему на помощь. Сообща они состряпали дело, соблюдя все формальности: провели освидетельствование обитателя «Дома ветеранов» Варлама Шаламова, признали его безумным, и предписали ему перевод в закрытую для визитеров психушку. Куда и доставили.

Для тех, кто не знает или забыл – напомню, что в любом казеном заведении ты облачен в казеную пижаму, которая на учете у директора. А потому – пижаму «Дома ветеранов» с В.Шаламова сняли, а пижаму психушки – надели только, когда привезли. А в пути – заплутали: январь, метель. Молодому, здоровому, крепкому поездка нагишом в январе не по силам, а обмороженному старику – верная смерть. Чего и хотела страна с января 1937-го...

Даже странно, что он еще прожил целых 72 часа.

Я нашла тех, кто прошел в том январе за ним след в след. Хрупкая женщина Лена Хинкис-Захарова в 1992-ом приехала со мной в тот самый Диспансер психохроников и рассказала, как приняла последний выдох В.Шаламова.

Татьяна Уманская, которая была с ней, пыталась осадить меня.

- Я думаю, его намеренно никто не простужал, - сказала она. - Просто об этом никто не думал. Его нужно было убрать с глаз долой, и его убрали...

Приближалось 75-летие Шаламова. Была опубликована в одном журнале большая подборка его стихов. Стихов человека, объявленного безумным. Администрация пансионата на «Планерной» хотела от него избавиться...

Готова согласиться. Бездарность, как не преднамеренное убийство отличается от намеренного. Спасибо.

- Когда я приехала, - рассказывала Лена, - сюда было очень трудно попасть. Был выходной день, администрации не было, был только дежурный врач, с которым мне удалось поговорить, и который, к моему большому удивлению, проявил сочувствие. Я аргументировала это тем, что я сама врач. Короче говоря, нас пустили и провели в палату. Была санитарка, которая нас провела, и мы обнаружили его в шестиместной палате. Он был уже в агонии. Без сознания. Какие-то элементы сознания еще были, но это было не ясное сознание безусловно. Уверенности, что он меня узнал, у меня нет. Прожил он на моих глазах несколько часов. По моей просьбе мне был вручен шприц со строфантином и я сама сделала ему инъекцию. Больше для очистки совести, потому что он был уже в агонии. Смерть наступила через несколько часов, была констатирована, запись об этом была сделана... Дальше я поинтересовалась у доктора, как мне быть... Речь шла о похоронах. Я спросила, как это обычно у них бывает. Доктор сказал, что тела забирают в морг, и на основанииего паспорта, можно получить свидетельство о смерти на гербовой бумаге... Он был сыном священника, крещеным человеком, и вопрос о том, был ли он верующим, и в какой степени, не имел значения. Он не был практикующим христианином, это точно. У него есть богоборчесике стихи, и есть стихи религиозного человека. Это его личное дело, его и Бога... Главное – он был сын священника, крещен, а значит мог быть отпет. И мы решили, что он будет отпет...

- Если бы вы не пришли, не нашли его в воскресенье, не взяли бы всё это на себя, а он умер бы просто, как обыкновенный одинокий человек, мы бы сегодня нашли его могилу? – спросила я Лену, сидя в кабинете нынешнего директора Диспансера.

- Конечно, не нашли бы, - ответила директор Б.С. – Его кремировали бы и похоронили бы в общей могиле одиноких психохроников.

- Это чудо, что он избежал такой гибели гурьбой и гуртом, - сказала Лена. – Ямы там (на Колыме – А.С.) и братской могилы здесь. Это просто чудо...

Я сняла этот материал для телепрограммы «Совершенно секретно» в 1992 году, когда мы с Артемом Боровиком создали ее в первый, и как оказалось, последний год свободного телевидения России. Цитирую по сохранившейся у меня пленке.

Добавлю только, что ни юридически, ни фактически Варлам Шаламов одиноким человеком не был. У него была жена от первого брака, с которой он состоял в разводе. Была дочь от этого брака, которая швырнула трубку, когда ей позвонили, уведомить о дне и часе похорон. И были два сына этой дочери – то есть два его внука, которые сегодня могли бы стать миллионерами, торгуя правами на издание литературного наследия. Но им не повезло... У детей был отец, который запретил употреблять имя Шаламова в доме. Один из высокопоставленных начальников Управления... лагерями. Только после его смерти мальчики пришли в Архив литературы и искусства посмотреть на фотографии деда.

Был и второй брак, и пасынок в этом браке.

Его отпели и предали земле на Кунцевском кладбище. За гробом шли полторы сотни почитателей, не считая десятка стукачей.

Мир его памяти, великого страдальца и великого писателя, уничтоженного своей родиной.

Смерть Варлама Шаламова в «Хронике текущих событий»
- один из самых тяжёлых материалов 64-го выпуска, последнего из вышедших в Самиздате.


17 января 1982 года автор "Колымских рассказов" Варлам Тихонович ШАЛАМОВ скончался в доме-интернате для психохроников N 32, куда за три дня до смерти был насильственно перемещен из дома-интерната обычного типа. Весной 1978г. ШАЛАМОВ был помещен в дом-интернат для инвалидов и престарелых N 9 Тушинского р-на Москвы. Незадолго перед тем он лежал в невропатологическом отделении больницы, и соседи по квартире, ссылаясь на беспорядок, создаваемый ШАЛАМОВЫМ, требовали избавить их от него. В интернате ШАЛАМОВА поместили в шестиметровую палату на двоих. Ему тогда был 71 год.

К весне 1980г. ШАЛАМОВ ослеп, наступило сильнейшее поражение речи. В это время его начал посещать А.А.МОРОЗОВ.

Он пишет:
Не с профессионально-врачебной точки зрения Варлам Тихонович выглядел так: он сразу узнал меня (мы не виделись около 12 лет), вспоминал обстоятельства нашего знакомства в доме Н.Я. Мандельштам, на вопросы же отвечал все, хотя и приходилось мучительно разбирать его речь, многократно переспрашивая. О самочувствии говорил неохотно: чувствует себя здесь прекрасно, кормят здесь хорошо, а что нужно - так это посещать. Но при этом он несколько раз упоминал о "ларьке", куда надо спешить до закрытия. Потом это прошло, но до конца осталось неприятие постельного белья, повязанное через шею вафельное полотенце и другие симптомы лагерного сдвига. Вообще мне показалось, что он чувствует себя здесь, как если бы он находился в лучшей тюрьме, откуда ни за что не хочет выходить. Так и было: ни на прогулку, ни в ванную комнату В.Т. невозможно было вывести. Любую перемену он воспринимал как ведущую к худшему.

Лечение же требовало больницы. После неоднократных обращений к разным врачам (врачи были именно разные, и не забыть, как один, приглашенный из нужной невропатологической клиники, где он занимал должность заведующего отделением, повернул обратно от ворот Дома инвалидов, сказав, что посещение Шаламова повредит его репутации). Один врач, наконец, согласился помочь устроить В.Т. в больницу, если только он сам согласится на это. Иначе и быть не могло, но почти год прошел, пока В.Т. не сказал мне однажды, что он согласен... "Но только с вами", - добавил он. Тут подошла угроза другой "больницы", о чем будет рассказано, но пока я поделюсь историей со стихами.

Он начал их диктовать в октябре 1980г., в первом же стихотворении описал обстановку в Доме инвалидов и сказал, что "мозг работает мой, как и раньше, мгновенно". Около тридцати стихотворений продиктовал он ("продиктовал" - не то, конечно, слово), но о главном говорил, что это будет "Неизвестный солдат". Однако последнее было то, где "мы не самосожженцы и не Аввакумы" и "велика ль Земли забота, я и сам не знаю". В.Т. сам сказал на следующий раз, что это его последнее стихотворение вообще, и попросил сделать подборку из уже имеющихся под названием "Неизвестный солдат" и отнести это в "Знамя", потом в "Юность".

Ни там, ни здесь не принимали завещания Шаламова. В "Юности" было напечатано что-то из его прежних стихов, про эти же заведующий отделом поэзии заявил, что они, конечно же, распад.

Мне эти стихи казались замечательными, каких В.Т. еще не писал, и после тяжелых сомнений, желая, чтобы они были услышаны еще при его жизни, я решился переслать их за границу, где они и были напечатаны в журнале "Вестник русского христианского движения" (N 133). В.Т. узнал об этом от меня и принял, хотя переживал по-настоящему публикации только здесь, августовскую "Юность" с его стихами оставил у себя и заставлял каждый раз читать ему вслух.

Кстати, о премии, данной ему французским Пен-клубом, которая тоже, наверно, повлияла на его конечную судьбу. В.Т. ее требовал, имея в виду, вероятно, какой-то жест ее получения. Когда же я заговорил о возможных деньгах, какое было бы его распоряжение, он равнодушно заявил: "Государству - так все делают".

С весны 1981г. В.Т. вместе со мной стали посещать еще Лена Хинкис и - с лета - Таня Уманская (внучка того Уманского, про которого рассказ "Вейсманист"). С этого времени мы взяли весь уход за В.Т. на себя: приносили и меняли одежду, мыли в комнате и т.д. Вокруг В.Т. обстановка была неважной: ему ставили миску, обыкновенно почему-то без ложки, но плохо было с водой - кран отключали, а подносить не трудились, и В.Т. иногда громко кричал на всю больницу. Среди персонала считалось, что к нему подходить опасно - может чем-нибудь бросить, ударить. Речь шла о прикованном к месту, незрячем человеке. Впрочем, до туалета В.Т. добирался сам, цепляясь за стенку, сам ложился и вставал. Выглядел он предельно истощенным. Врач сказал: "Полный авитаминоз", хотя ел В.Т. при нас много. Но при этом телесно ("соматически") он был здоров, и при нас перенес в несколько дней тяжелое простудное заболевание с высокой температурой. Врачебной помощи фактически не было, если не считать вкалывания аминазина (сведения противоречивы). От Литфонда его иногда навещали официальные представители, но раз он плохо принял двух явившихся дам, может быть, почувствовав, что они брезгают пожать ему руку. Зато повестки на разные профсоюзные собрания и газета "Московский литератор" поступали регулярно, и только раз, кружным путем, пришло настоящее письмо от одного поклонника со словами о "великом русском писателе" и пр. В письме, между прочим, приводились такие строки В.Т.:

Должны же быть такие люди,
Которым веришь каждый миг,
Должны же быть такие Будды,
Не только персонажи книг.

Всех, кто приходил к В.Т. после меня, он встречал хорошо, благодарил, а еще раньше стал спрашивать у меня и потом у других: "Когда вы еще придете?", сам считая дни. Слухи, что он никого якобы не принимал и потому к нему никто не ходил, - неверны.

В последних числах июля 1981г. ХИНКИС случайно узнала из разговора медсестер о принятом решении перевести ШАЛАМОВА в специализированный дом для психохроников. Главный врач интерната Б.Л.КАТАЕВ подтвердил, что решение принято, обосновав его, во-первых, диагнозом "старческое слабоумие", поставленным ШАЛАМОВУ на бывшей незадолго перед этим консультации, и, во-вторых, заключением санэпидемстанции об антисанитарном состоянии его палаты. КАТАЕВ сказал, что ШАЛАМОВ "социально опасен" и представляет угрозу для персонала, т.к. способен, например, опрокинуть тумбочку или бросить в медсестру кружкой. ХИНКИС напомнила КАТАЕВУ о недоброй репутации домов для психохроников. КАТАЕВ воскликнул:

- Да что вы! Это совсем не так страшно.
- Когда предполагается перевод?
- Завтра-послезавтра.
- Что же, не приди я сегодня, о переводе никто бы и не узнал?
- Нет, почему же, мы собирались звонить в Союз писателей.

ХИНКИС просила отсрочить перевод. КАТАЕВ поинтересовался, на какой срок ("Хотя бы недели на три", - сказала ХИНКИС), но не ответил ни да, ни нет.

ХИНКИС сразу пошла к директору интерната Ю.А.СЕЛЕЗНЕВУ, который забеспокоился, едва услышал имя ШАЛАМОВА.

- Кто вы такая, - спросил он. ХИНКИС объяснила.
- Вы что, считаете, что он действительно поэт?
ХИНКИС сказала, что этому есть доказательства.

Тут же СЕЛЕЗНЕВ обнаружил, что знает об этом и без доказательств, и даже осведомлен о самых недавних фактах, связанных с ШАЛАМОВЫМ. Он заявил, что вокруг ШАЛАМОВА "развели шум", "печатают его", "дали премию", "появляются какие-то юнцы с магнитофонами" и "уже звонил Евтушенко".

- Чего вы хотите? - спросил он наконец.

ХИНКИС призвала проявить гуманность и неформальный подход к судьбе ШАЛАМОВА.

- Я бы рад подойти неформально, - сказал СЕЛЕЗНЕВ. - Мне лично все равно, останется Шаламов или будет переведен, но товарищи из ГБ этим уже заинтересовались.

ХИНКИС спросила, кто проводил консультацию и нельзя ли попытаться пересмотреть диагноз. Оказалось, что слабоумным признали ШАЛАМОВА консультанты из психоневрологического диспансера N 17, курирующего дом-интернат, в штате которого нет своих психиатров. Окончился разговор невнятно выраженным согласием СЕЛЕЗНЕВА на попытку добиться переосвидетельствования ШАЛАМОВА.

В ближайшие за этим дни удалось связаться с заведующей диспансером N 17, и ХИНКИС, неожиданно легко, по телефону, условилась с ней о повторной консультации. 14 августа ХИНКИС встретила у ворот интерната двоих консультантов и проводила их к главврачу. Тут же появилась старшая сестра и еще несколько лиц из персонала. Казалось, что о предстоящей консультации в интернате знали заранее, хотя в известность о дне и часе ХИНКИС никого не ставила. Все вместе поднялись к ШАЛАМОВУ. Он сидел на стуле, поглощенный питьем чая. ХИНКИС поздоровалась - ШАЛАМОВ ответил. Консультанты здороваться не стали. Помолчав, один из них, очевидно, старший, сказал:
- Патологическая прожорливость.
Молчание. Потом спросили у ШАЛАМОВА, какой нынче год. Шаламов сказал:
- Отстаньте.
Молчание. Спросили, почему на койке не видно постельного белья. На это ответила ХИНКИС, упомянув о лагерном прошлом ШАЛАМОВА. Молчание.
- Ну, ладно, - сказал, наконец, старший, - будем описывать по статусу (что означало: больной недоступен контакту и заключение выносится на основании визуального наблюдения).
- Так что же? - спросила ХИНКИС у консультантов уже в коридоре.
- А ничего, - ответил старший, - это, конечно, слабоумие. Можете пригласить хоть сто психиатров, никто диагноз не изменит.
Вся консультация продлилась несколько минут.

Пытаясь все-таки изменить диагноз, обратились к главному психиатру Литфонда ДАШЕВСКОМУ. Он обещал посмотреть ШАЛАМОВА, но вскоре взял обещание назад, дав понять, что этот случай - вне медицинской компетенции.

Врач, осмотревший ШАЛАМОВА частным образом, не считал, что его переход в "психохронику" оправдывается клинической картиной, однако соглашался заявить свое мнение не иначе как официальной и полномочной комиссии экспертов. В первой декаде сентября последовало заверение Союза писателей в том, что Союз берет на себя контроль над ситуацией и без ведома Союза ШАЛАМОВА никуда не переведут.

ШАЛАМОВА перевели 14 января 1982 года. Но еще в октябре одна из почитательниц запросила в Мосгорсправке его адрес и получила листок с адресом дома-интерната для психохроников N 32. А после смерти ШАЛАМОВА по штампу в его паспорте узнали, что еще в конце июля 1981 года он был уже выписан из дома-интерната N 9.

О самом переводе узнали так. ШАЛАМОВ давно просил ХИНКИС позвонить от его имени И.С.ИСАЕВУ, редактору, на помощь которого он рассчитывал, собираясь готовить книгу стихов к своему 75-летию. ХИНКИС позвонила как раз 14 января. ИСАЕВ разговаривал сухо, помощи не обещал и только под конец разговора сообщил новость:

- Его уже перевели. Мне позвонила какая-то женщина.
Этой женщиной была работник ЦГАЛИ И.П.СИРОТИНСКАЯ, которой, по ее словам, ШАЛАМОВ завещал свой литературный архив.

17 января утром ХИНКИС приехала в дом-интернат для психохроников N 32. Дежурный врач сказал ей, что ШАЛАМОВ "очень тяжелый". Кто такой ШАЛАМОВ, врач не знал. В палате на восемь человек ШАЛАМОВ лежал и хрипел; врач предполагал пневмонию. Медсестра сказала:
- Его такого и привезли. Вставать уже не мог.
Никакого ухода за ним в эти дни не было. ШАЛАМОВ узнал пришедшую, обрадовался, но уже ничего не говорил. Он оставался в сознании почти до самого конца. Смерть наступила около шести часов вечера.

Последняя запись в истории болезни ШАЛАМОВА: "Крайне бестолков, задаваемых вопросов не осмысливает. Пытался укусить врача".

19 января в помещении секретариата СП обсуждался вопрос о похоронах ШАЛАМОВА. Представители Союза склоняли друзей покойного "похоронить его по-хорошему", т.е. перед кремацией выставить тело в ЦДЛ и провести гражданскую панихиду. Согласились и на церковные похороны, но тогда уже без панихиды в ЦДЛ и "чтобы не было речей".

Поэт В.КОСТРОВ отлучился на полчаса и вернулся, окончательно уладив дело с секретарем правления СП Ю.ВЕРЧЕНКО. Союз обеспечивал автобусы и место на кладбище. Прощаясь, КОСТРОВ выразил удовлетворение тем, что "большой русский поэт будет похоронен достойным образом", и прибавил, что ни он сам, ни другие представители Союза писателей "по понятным причинам" присутствовать в церкви не смогут.

21 января утром состоялось отпевание Варлама Тихоновича ШАЛАМОВА в церкви Николы в Кузнецах и затем похороны на Кунцевском кладбище.

Присутствовало около 150 человек.
А.МОРОЗОВ и Ф.СУЧКОВ прочитали стихи ШАЛАМОВА.

Обсудить статью на форуме
(кликните на лого для перехода)

Прежде чем излагать ваши мысли, настоятельно рекомендуем ознакомиться с правилами комментирования на сайте, во избежание удаления ваших записей модератором.